Речевая защита и речевая агрессия подростков
Все мы — дети, подростки, взрослые, старики — общаемся при помощи языка, причем функции языка вообще и речи в частности весьма разнообразны. В рамках данной статьи речь будет рассмотрена в одном ряду с теми действиями человека, которые предполагают агрессию по отношению к другому человеку или же, напротив, защиту от внешней агрессии
« Слово ранит», «слово лечит» — эти истины азбучны. Причем истоки агрессивной и защитной функций речи следует, вероятно, искать в необходимости сосуществования и биологических видов, и отдельных индивидов, а сосуществование всегда предполагает борьбу, конфликт, коллизию. Есть даже такая «культурологическая» шутка, в которой, очевидно, имеется доля правды: культура, дескать, возникла в тот момент, когда первобытный человек, поссорившись со своим соплеменником, не схватился за каменный топор, не сжал кулаки, а просто обругал его, закричав благим матом (кстати, изначально слово «мат» означало не что иное, как громкий голос).
Всякий взрослый человек в той или иной мере владеет искусством словесной дуэли, легко и естественно это искусство освоив, но всерьез о преимуществах и недостатках словопрений люди обычно задумываются лишь тогда, когда в словесные поединки начинают вступать их дети.
Какой восторг вызывает у родителей первое слово, сказанное их ребенком! С каким вниманием воспринимают они младенческий лепет своего чада! Но вот проходит некоторое время, и из чистых детских уст вылетает грубое, а то и бранное слово... Ситуация безрадостная, однако отнюдь не трагическая. Во всяком случае так считает известный американский педиатр, психолог и психиатр Аллан Фромм.
«Почти все дети, — пишет Фромм в своей «Азбуке для родителей», — рано или поздно начинают говорить бранные слова. Это не повод для беспокойства. Напротив, я бы встревожился, если бы мой сын дорос до 7–8 лет и ни разу не произнес бы их. Я решил бы, что он просто не слышит, что говорят окружающие, и, может быть, даже не воспринимает то, что говорю я. А явное отсутствие непосредственности и непринужденности в его поведении обеспокоило бы меня еще больше».
Можно согласиться с А. Фроммом, можно не соглашаться, а можно попытаться самим разобраться в существе поставленной им проблемы.
Итак, начнем по пунктам.
1. Ребенок овладевает родным языком естественным путем: слышит звуки, слышит речь окружающих его людей, довольно быстро «соображает», что мир, в который он пришел, наполнен информацией и что для того, чтобы как-то заявить о себе и о своих проблемах, необходимо подать какой-либо звуковой сигнал. Поначалу младенец плачет, сигнализируя о том, что он хочет есть, пить, что у него мокрые пеленки и др., а потом начинает произносить слова: сначала тарабарские, самостоятельно сконструированные, а затем и общеупотребительные, услышанные от других.
Постепенно, слушая и повторяя, ребенок осваивает весь активный пласт лексики, в котором, разумеется, есть как «хорошие», так и «плохие» слова. Таким образом, ребенок пользуется теми словами, которые реально существуют в речевой практике и среди которых конечно же есть бранные, и он не несет никакой ответственности за то, что эти слова имеются в языке, а потому глупо обвинять трех-четырехлетнее дитя в склонности к сквернословию.
2. Аллан Фромм считает, что «бранные слова ребята начинают использовать, как только попадают в школу, а иногда и раньше. И то обстоятельство, что эти слова нас шокируют, оказывается для детей наилучшим поводом, чтобы повторять их. Им хочется позлить, подразнить нас, потому что им самим приходилось не раз терпеть это от нас, и теперь они просто открыли для себя новое оружие агрессии».
Наверняка многие родители не захотят принимать эту сентенцию американского психолога на свой счет, будучи уверенными, что уж кто-кто, а они-то никогда не были агрессивны по отношению к своему чаду. Однако чем, если не агрессией, следует считать тугое пеленание младенца (Л. Толстой утверждал, что хорошо помнит свои ощущения, когда, будучи младенцем, он был накрепко скручен пеленкой-свивальником, и что это ощущение явилось предпосылкой формирования у него стойкого неприятия всякого рода насилия). А уж такие невинные на первый взгляд формы агрессии, как кормление насильно, как многочисленные запреты («не пойдешь гулять», «не дружи с этим мальчиком»), испытывает каждый ребенок.
Все повторяется в этом мире: сначала мы манипулируем детьми, затем дети манипулируют нами. Поэтому сделаем для себя очень важный вывод: детская агрессивность — это всегда ответ, реакция на агрессию. То же относится и к агрессии речевой, которая выражается прежде всего в употреблении бранных слов.
3. Наша повседневная жизнь протекает, помимо прочего, в так называемой языковой среде, которая, как нетрудно догадаться, моделирует реальную среду, подстраивается под нее. Современная же реальная среда, или иначе — российская наша действительность, безусловно, агрессивна для человека, тем более для ребенка или подростка. Это обстоятельство следует иметь в виду, рассуждая как об особенностях лексического состава «великого и могучего» нашего языка, так и о специфичности речевой практики детей и подростков с российским менталитетом в постперестроечный период (в скобках заметим, что подобные периоды обыкновенно сопровождаются кризисными явлениями в политической, экономической, социальной и культурной сферах).
Рано или поздно всякий ребенок вступает в подростковый возраст, что само по себе уже является кризисной ситуацией, поскольку сопровождается изменениями обстоятельств, условий жизни ребенка (тут напрашивается такой каламбур: кризисная ситуация всегда есть следствие изменения ситуации). У подростка усложняются взаимоотношения с окружающими людьми и со всем миром, происходит лавинообразное расширение словарного запаса, слова приобретают множество значений, на фоне общего повышения сензитивности у него происходит обострение чувства языка и, наконец, на новом витке возникает повышенный интерес к ненормативной лексике (как, впрочем, и ко всему ненормативному).
Наступает второй этап становления отношений юного человека с языком, речью, для него (этапа) характерно кардинальное обновление словаря. В очередной раз подросток определяет свое отношение к ненормативной лексике. Слова, в том числе бранные, позволяют подростку сформулировать и свое эмоционально-ценностное отношение к миру, что конечно же совершенно необходимо в его становлении как личности.
В.С. Мухина в учебном пособии «Возрастная психология» отмечает: «Подросток легко улавливает неправильные или нестандартные формы и обороты речи у своих учителей, родителей, находит нарушение несомненных правил речи в книгах, газетах, в выступлениях дикторов радио и телевидения. В этом случае подросток испытывает чувство юмора, которое снижает его напряжение от постоянного внимания к реалиям языка. Это же обстоятельство содействует пониманию того, что речь в обыденной жизни людей часто грешит нарушениями правил». Подобное открытие нередко имеет далеко идущие последствия. Подросток может прийти не только к осознанию относительности речевых норм, но и к нормативному релятивизму во всех сферах жизни.
В подростковом возрасте стремление к независимости становится едва ли не ведущим мотивом деятельности. Обычно используются внешние, демонстративные формы отстаивания независимости, такие, как дерзость в общении. Подростка может привлекать ореол дерзости как символ его личной свободы. Дерзость может проявляться не только в тоне и содержании речи, но и в использовании определенных речевых единиц, которыми нередко оказываются именно бранные слова.
Стремление к нарушению нормативности речи парадоксальным образом приводит подростка к установлению нормативности совсем другого рода. Как известно, в отрочестве общение со сверстниками приобретает исключительную значимость. Подросток теперь меньше зависит от родителей, свои дела, планы, тайны он доверяет другу. Более всего ценятся успехи и признание в среде сверстников. В подростковых объединениях и группах стихийно формируются свои кодексы чести, возникают другие нормативные установления. Группа создает чувство «Мы», которое поддерживает подростка и укрепляет его внутренние позиции. Часто подростки для усиления этого «Мы» прибегают к автономной групповой речи, к автономным невербальным знакам. В неформальных подростковых объединениях возникает своеобразный сленг, или арго — слова или выражения, употребляемые определенными возрастными группами, социальными прослойками. Сленг усиливает чувство «Мы» тем, что сокращает дистанцию между общающимися через идентификацию всех членов группы своими знаками общения. Групповая речь нередко обильно уснащается бранными словами или эвфемизмами — более мягкими выражениями, заменяющими грубое слово или нецензурный оборот речи.
Эвфемизмы имеются в словарном составе многих языков мира, и русский язык — не исключение. Сегодня, например, мало кто воспринимает словосочетание «ёлки-палки» как грубое, тем более нецензурное, хотя оно является именно «псевдонимом» известного ругательства. Другие варианты этого эвфемизма: «ё-мое», «ёкэлэмэнэ», «ёксель-моксель» и т.п. В начале 1980-х годов в лексикон подростков вошли эвфемизмы трахаться и заколебать. Немного позднее едва ли не все возрастные и социальные группы населения взяли на вооружение словечко блин, которое, будучи употребленным в специфическом значении, также является типичным эвфемизмом.
Стремление подростков к взрослости сопряжено с различными формами изживания своей зависимости от родителей и взрослых в целом. В сознании подростка виртуально проигрываются различные ситуации, где «родители» (имеются в виду родительские социальные роли) выглядят весьма неприглядно. Совместное отчуждение от взрослых может осуществляться по-разному: озорство в общественном транспорте, на улице, грубость и демонстрация агрессивного игнорирования и пр.
Все это нередко сопровождается, говоря языком милицейского протокола, «грубой нецензурной бранью». Тут выстраивается такая незатейливая классификация: «хорошие слова» — из родительского лексикона, «плохие слова» — из словаря сверстников. Как это часто случается, процесс самоутверждения подростков протекает в парадоксальных формах: отчуждаясь от взрослых, они перемежают свою речь именно теми словами, которые бытуют как раз в языке взрослых.
Особую тревогу у педагогов и родителей обычно вызывает то, что бранные слова начинают употреблять не только мальчики, но и девочки. Этому можно найти множество объяснений. Рискнем предложить свою версию.
Одним из ведущих мотивов поведения девочек-подростков является так называемая сексуальная конкуренция. У них возникает интерес к представителям противоположного пола, что к тому же сопровождается встречным интересом. В этой ситуации подруги и просто одноклассницы начинают восприниматься как соперницы. Внешние знаки сексуальной конкуренции общеизвестны: броские наряды, макияж, минимализм в одежде. В «конкурентной борьбе» нередко используются и более сильные средства, такие, как физическая расправа с соперницей. Ненормативная лексика также может выступать в роли средства сексуальной конкуренции, которое позволяет решить сразу две задачи: «припечатать» грубым словом соперницу и обратить на себя внимание представителей противоположного пола.
Что касается последних, то нередко сквернословящая девочка вызывает у них неприязнь, то есть данное средство достижения цели приводит к обратному результату. Однако выбор средства нельзя считать случайным и тем более ошибочным: чисто тематически так называемый генитальный мат связан именно с любовным актом и подростки интуитивно это улавливают. И, разумеется, так же остро реагируют на такие слова.
Можно предположить, что генитальный мат в речи подростков (прежде всего мальчиков) отражает их подсознательное стремление к силе, зависть к мужской силе, скрытое чувство неполноценности перед ней. А еще в этом, как считает признанный специалист по ненормативной лексике Ю. Рюриков, — русское лихое озорство, ёрничество, готовность к действию, но с тайной ущербинкой. И еще, конечно же, удальство (слово это происходит от слова «уд», которое, по мнению В. Даля, является вполне приличным и обозначает любую выдающуюся часть тела). Здесь, возможно, уместен будет такой исторический экскурс: когда античный воин зрелых лет вступал в интимную связь с подростком или юношей, то считалось, что тем самым он передает ему свою мужскую и воинскую силу. Не случайно традиции мужеложества оказались живучими именно в закрытых военных учебных заведениях.
С другой стороны, генитальный мат в речи мальчиков и юношей является выражением смутной, неосознаваемой антипатии к женскому полу, поскольку, в силу так называемых культурных запретов, они, как правило, еще не могут удовлетворить нарождающееся половое чувство. И тогда дело заменяется словом — грубым выражением, в состав которого включаются существительные, обозначающие названия гениталий в «просторечном» варианте, и соответствующие им глаголы, обозначающие любовный акт.
Подросток в силу возрастных особенностей (ориентация на сверстников, конформизм и проч.) способен варьировать свою речь в зависимости от стиля общения, ситуации и личности собеседника. С одной стороны, такое принятие словесного состава речи и стиля общения партнера по диалогу несет в себе возможность ориентировочного познания многообразных вариантов речи; с другой стороны, этот феномен речевого поведения подростка следует рассматривать как возрастную речевую зависимость.
Тот факт, что подросток из различных вариантов речевого поведения нередко выбирает именно наиболее грубый, сниженный, требует дополнительного пояснения. Как ни странно, ненормативная лексика, как и любая другая лексическая группа языка, имеет свои «сильные» стороны, чем и объясняется ее живучесть. Мат притягателен (любой носитель языка, честно оценивающий реальную речевую практику, подтвердит эту очевидную истину). Мат имеет свои преимущества перед другими единицами речи. Перечислим эти преимущества по порядку.
1. Мат сродни междометию: он позволяет вербализовать, то есть выразить в материальных единицах речи, различные чувства (восторг, восхищение, досаду, горечь, злость и др.).
2. Мат обладает такими качествами, которые можно назвать речевой компактностью и функциональной универсальностью. При помощи одного-двух десятков бранных слов можно сформулировать практически любое речевое сообщение и выразить его кратко, емко и образно.
3. Мат — экстравагантная форма романтизации секса (разумеется, если иметь в виду, что термин «романтизация» буквально означает перевод любого предмета или явления из разряда обычных в разряд необыкновенных). Гротескное (от фр. grotesqe — искаженное, уродливо комическое отображение жизни) изображение полового акта (а именно это происходит в процессе описания последнего в речевых единицах мата) привлекательно практически для любого человека, а тем более для подростка.
Как видим, проблема очищения (санации) разговорной речи вообще и речи подростков в частности чрезвычайно сложна и многообразна. К тому же она очень стара. Если говорить об истоках современных ругательств в отечественном языке, то тут можно выделить по крайней мере следующие позиции:
— срамной русский фольклор, ставший почвой для возникновения многих ругательств;
— отголоски древних языческих обрядов, нередко основанных на праздниках-оргиях, которые вышли из первобытного культа плодородия; нетрудно вообразить, что во время отправления таких обрядов жрецами и рядовыми участниками произносились определенные заклинания, раздавались реплики и вопли, которые впоследствии могли быть переосмыслены, трансформированы и пр. (существует теория, согласно которой некоторые современные ругательства когда-то служили приветствиями);
— традиционная народная смеховая культура, которой была свойственна глумливая аллегория женского и мужского начал;
— отголоски патриархата, предполагающего несомненную победу «мужского пика над женским кратером», что не могло не сказаться на формировании особого мужского арго (социального диалекта).
Это — история, причем очень древняя. В новейшую эпоху укрепление позиций нецензурной брани приходится на последние советские десятилетия, что можно рассматривать как реакцию на лживую партийную пропаганду, как антитезу официальному языку, идеологическому словоблудию.
Кстати, само понятие «нецензурное выражение» (ср. «непечатное слово») недвусмысленно намекает на наличие реальной цензуры. В условиях, когда сказанное с трибуны или напечатанное в газете слово не обеспечено правдой, бранное выражение подсознательно может восприниматься людьми как носитель вожделенной правды.
С прошлым как будто разобрались. Теперь — о перспективах. Они довольно радужны для ругательств и весьма неутешительны для нас, носителей языка: похоже, человечество обречено, говоря языком шахматных терминов, на «вечный мат».
Обратимся к уже упоминавшемуся Юрию Рюрикову: «Ругательства, наверное, будут нужны человеку всегда, причем в двух своих ролях — как слова-успокоители, лечащие себя, и как слова-агрессоры, бьющие другого... Ругательные слова — как бы маленькие мощные катапульты, которые выбрасывают из нас заряды гнева, злобы, досады, — ведут себя как санитары нашей души или налетчики на чужую».
Обыденному сознанию трудно принять ту точку зрения на обсуждаемую нами проблему, согласно которой любая лексическая группа языка, в том числе и ненормативная лексика, имеет право на существование. Между тем бытование языка подчиняется закону целесообразности, и все то, что бесполезно, из языка исторгается, а все полезное живет и развивается. С другой стороны, нельзя не считаться с тем очевидным фактом, что нормальному человеку площадная брань режет слух. Это объясняется отнюдь не незыблемостью норм речевого этикета, а тем, что в сознании такого человека происходит мгновенная и неосознанная дешифровка любой услышанной фразы, и тогда каждое слово соотносится с тем предметом или явлением, которые оно обозначает. То есть обыкновенно люди, услышав реплики, включающие в себя генитальный мат, неосознанно представляют себе те процессы, которые эти реплики обозначают буквально.
Вот как объясняет это явление в работе «Психология познания» Дж. Брунер: «Когда слово рассматривается как нечто столь же реальное, как и обозначаемый им предмет, такая психологическая установка... называется вербальным реализмом. Школа отделяет вещь от слова и тем самым разрушает словесный реализм, создавая впервые ситуацию, когда слова постоянно и систематически выступают отдельно от обозначаемых ими вещей... Иначе говоря, последовательность объект — имя перестает быть обязательной».
Этот вывод имеет для нас чрезвычайное значение. Подростки в большинстве своем потому терпимы к ненормативной лексике, что в школьной среде, где они проводят значительную часть времени, царит Слово. А слово как знак разрушает пресловутый словесный реализм, и тогда открывается простор для символических процессов, для мышления в терминах возможного, а не действительного.
Безусловно, речевые нормы всегда существовали и будут существовать. И во все времена речевой толерантности противостоял так называемый лингвопуризм, строго ориентирующийся только на разговорную норму. Но при этом нельзя отрицать и то, что норма всегда относительна. Ведь не стыдимся же мы произносить слово «яблоко», хотя в нем отчетливо слышится корневая основа просторечного глагола, обозначающего соитие. Или, борясь за чистоту современной русской речи, мы нередко ставим в пример разговорную речь, бытовавшую в дворянской среде ХIХ века, и при этом сильно идеализируем и дворянскую культуру в целом, и соответствующую ей культуру речи.
Между тем исследователи дворянской культуры утверждают, что речевая вольность во времена Пушкина воспринималась гораздо терпимее, чем сейчас, без нынешних переборов болезненности. «Тогдашнее сознание, — пишет Ю. Рюриков, — в том числе «культурное», было куда более патриархальным, аграрно-естественным, и мат был гораздо менее чужероден ему, гораздо более обиходен. Это прекрасно показывает работа М.А. Цявловского — скрупулезнейшее исследование пушкинского языкового «неприличия», которое, как гейзер, то и дело вспыхивает в его творчестве, письмах (в том числе и жене), в быту».
К слову сказать, достаточно распространенное словосочетание «некультурное выражение» является нонсенсом, поскольку и язык, и речь, и всякое речевое сообщение существует только в человеческой культуре. Другое дело, что культура внутри себя имеет множество уровней, так что можно говорить о высокой и низкой речевой культуре.
Задавшись целью исследовать особенности речевой защиты и речевой агрессии подростков, мы невольно ушли в культурологический анализ того явления, которое принято называть сквернословием. В данном случае это было неизбежно, поскольку взгляд на обозначенную нами проблему только с позиции возрастной психологии неизбежно приводит к односторонности и упрощению. И выводы, которые нам предстоит теперь сделать, могут войти в противоречие с некоторыми привычными представлениями.
Вывод первый. Подобно слезам, брань как средство эмоциональной и психологической разрядки может быть полезна для душевного здоровья любого человека, тем более подростка. Иначе эту мысль можно выразить в виде простой формулы: грязное слово заменяет грязное, неблаговидное дело. В то же время бранные слова и выражения больно ранят психику других людей.
Вывод второй. Исключить из человеческой речи бранные слова так же трудно, как уничтожить саму речь. Данное утверждение тем более справедливо для детей и подростков, потому что они постоянно находятся в состоянии активного овладения языком и речью.
Как известно, психологи рекомендуют вовлекать подростков в спортивные игры для того, чтобы они могли выплескивать негативную энергию. Но наблюдения показывают, что подростки активно используют ненормативную лексику именно во время подвижных игр, что указывает на тесную связь слова с жестом и действием.
Вывод третий. Генитальный мат достаточно органично входит в речь подростков еще и потому, что отроческому возрасту свойствен повышенный интерес к вопросам взаимоотношения полов. А нынешний разговорный сексуальный словарь (между прочим, сформированный старшим поколением) довольно вульгарен и по лексическому составу фактически смыкается с матом, но подростки используют слова именно из этого словаря, потому что они хоть и неблагозвучны, зато живы и естественны. Напротив, было бы странно, если бы подростки, обсуждая проблемы секса, пользовались детскими словами (попка, пиписька) или применяли холодные медицинские и юридические термины (пенис, половой акт).
Вывод четвертый. Все сказанное выше отнюдь не означает, что любые усилия педагогов по искоренению сквернословия не имеют смысла. Отстаивать чистоту речи необходимо. Другое дело, что традиционные средства профилактики сквернословия доказали свою несостоятельность. Факультативные курсы типа «Чистота и правильность русской речи», «Речевой этикет» и другие едва ли приведут к желаемому результату, потому что их содержание ориентировано не на речевое творчество, а на норму, образец. Следовательно, такие учебные занятия будут отвергаться детьми.
Уж если продолжать влиять на ситуацию через учебную работу, в ходе изучения особого спецкурса, то, на наш взгляд, имеет смысл разработать программу интегративного курса «Традиционная культура пола», в котором можно попытаться объединить знания по физиологии, психологии, истории взаимоотношений полов, символике танца, народной смеховой культуре, ненормативной лексикологии и проч.
Бессмысленно учить подростков совершать правильные поступки и произносить правильные слова. Не лучше ли честно ввести их в суть проблемы, выпукло представленной в контексте культуры, показать возможные варианты поступков и слов и предложить сделать свой выбор.
В заключение — совет А. Фромма, имя которого уже упоминалось в этой статье: «Вообще же надо стараться, чтобы у детей просто не возникало желания ругать кого-то или что-то, тогда они не будут сквернословить и говорить бранные слова». Сказано неплохо. Вопрос в том, как это сделать.
Владимир ЯНУШЕВСКИЙ,
кандидат педагогических наук,
старший научный сотрудник НИЛ развития
инновационных процессов в образовании
Ульяновского института повышения квалификации
и переподготовки работников образования
